держал его до тех пор, пока колонна не скрывалась из виду.

О прошлой жизни Артюхина знали лишь то, что родом он из Смоленска и что там у него что-то случилось с семьей… Доподлинно известно не было. У самого Артюхина узнать об этом было невозможно. Когда к нему приставали с расспросами, он весь каменел и глаза его застывали, так что глядеть в них было жутко, как в пропасть. В конце концов комбат приказал «прекратить глупости» и не травить человеку душу. Так до конца войны никто и не допытался, какую беду носил в себе этот человек. Знали только, что беда эта страшная, коль нельзя ее выразить словами.

2

После налета батарея переменила позиции, рассредоточившись на холмах за рекой, и когда на новом месте все было устроено и замаскировано, Артюхин продолжал заниматься с кроликом. Рядом с ним возле только что накрытого блиндажа на пустом снарядном ящике сидел заряжающий Мишка Сарана и отвлекал старшего сержанта от дела:

— Вы командир орудия и должны доложить по всей форме, чтобы комбат вписал в боевое донесение, а там уж все сделается само собой, — говорил Мишка, щелкая ремнем карабина, который он держал между колен.

Дело в том, что во время бомбежки крупный осколок, бывший на излете, попал Мишке в левое бедро, где у него висела алюминиевая фляжка в суконном чехле. Фляжка сплющилась, а сам заряжающий отделался порядочным синяком и легким испугом. Он только на мгновение был сбит с ног, но тут же вскочил и еще проворнее стал подавать снаряды. И теперь Мишка доказывал, что если на это дело взглянуть с медицинской точки зрения, то синяк можно считать легким ранением и ему положена за это соответствующая нашивка.

Мишке недавно исполнилось восемнадцать лет. Он был мал ростом, вертляв и легкомыслен, большой мальчишеский рот его никогда не закрывался, а живые светло-карие глаза смотрели на мир с неистощимым любопытством. Воинскую дисциплину он считал непосильной обузой, всюду опаздывал и не умел ходить в строю. Старший сержант не принимал его всерьез и не обращал на его слова никакого внимания.

— Я ведь не орден прошу, — продолжал доказывать Мишка. — А если бы осколок ударил чуть выше? Что тогда? Заряжающий вышел бы из строя. Так что нашивку мне обязаны выдать.

— Зачем тебе нашивка?

— А как же? — оживился Мишка, уловив в словах командира заинтересованность. — Вон фронтовики домой приходят, кто без руки, кто без глаза. А я что? Никто и не поверит, что на передовой был.

— У тебя медаль.

— Медали и в тылу дают. Мне бы две нашивки, как у вас, красную и желтую — за тяжелое и за легкое ранение.

— Болтун ты, а еще ефрейтор, — сказал старший сержант и, помолчав, добавил: — И дурак к тому же.

Мишка не обиделся. Он был покладистый и добрый парень, только очень легкомысленный. Он попал на передовую, когда наши войска наступали на всех фронтах, и война представлялась ему как ряд заманчивых приключений и геройских подвигов. Он старался отличиться и постоянно совал свой нос куда не следует. С его именем была связана масса всевозможных курьезов, но ему все сходило с рук по молодости и еще потому, что он был очень расторопным в деле, не допускал ни одного пропуска, совершенно не робел при виде разворачивающихся для атаки самолетов и даже выбегал из укрытия, чтобы посмотреть на бомбежку.

Поняв, что от командира орудия ничего не добиться, Мишка стал думать о том, каким образом все-таки случай с ранением повернуть в свою пользу.

— Нешто сходить к старшине, попросить новую фляжку? — сказал он с сомнением в голосе.

— Вот это другое дело, — поддержал Артюхин. — Без фляжки солдату нельзя.

Но и в успехе этого предприятия Мишка сомневался. И не без оснований.

Старшина батареи, как и положено хозяйственнику, был человеком оборотистым, расчетливо-скуповатым и больше всего ценил порядок и бережливость. Невинная слабость его заключалась в том, что он, прежде чем выдать какую-нибудь вещь, считал своим долгом сделать приличествующее случаю внушение.

— Вот получаете вы новые рукавицы и теплое белье, а ведь не думаете, что где-то в тылу наши матери, сестры и ребятишки ночами не спят, чтобы послать вам лишнюю пару. А если бы думали, то берегли, не рвали бы походя…

Заряжающего Мишку старшина не подпускал к своему хозяйству на пушечный выстрел. При одном виде его у старшины начинала подергиваться щека, толстое лицо наливалось кровью — и он не мог выговорить ни одного слова, так как и в спокойном состоянии немного заикался, а только махал руками и гнал его от себя прочь, прежде чем тот успевал открыть рот.

Однажды в начале зимы, когда была нелетная погода и батарея находилась в тылу, солдаты отдыхали и приводили себя в порядок. В баню, которую устроили в низкой землянке, Мишка пришел после всех, когда все уже помылись и вода остыла. Бросив в железную бочку-вошебойку одежду и подшуровав под ней огонь, он, голый, в одних сапогах, держа в руках брезентовый бумажник с документами и письмами, полез в сырую остывшую землянку. Когда он, наскоро вымывшись, выбрался наружу, от его одежды остались дотлевающие лохмотья. Насунув сапоги на босую ногу (портянки тоже сгорели), Мишка уже в темноте побежал через сосновый лес в расположение батареи. Возле крайнего орудия его остановил часовой и держал на снегу до тех пор, пока не пришел начальник караула и не разобрался, в чем дело. Закоченевший Мишка вскочил в первый попавшийся блиндаж. В нем жили девушки-связистки. Они крутили трофейный патефон и когда увидели голого Мишку, скатившегося в проход под мотив «Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый, развевайся, чубчик, по ветру», то вначале испугались, но тут же опомнились и закутали парня в жесткое солдатское одеяло. Старшина скрепя сердце принес ему новое обмундирование и стакан водки. Мишка храбро выпил (первый раз в жизни), и ему сделалось от водки дурно, началась рвота, пришлось вызывать военфельдшера, провозились с ним чуть не всю ночь, и старшина проклинал все на свете.

А через несколько дней старшину едва не хватил удар, когда он увидел заряжающего первого орудия, стоящего перед командиром батареи по стойке смирно и без сапог. Оказалось, что ночью он зачем-то ходил в старые немецкие окопы, запутался там в колючей проволоке и оставил сапоги, так как они все равно «пришли в полную негодность».

И теперь, взвесив все это, Мишка никак не мог решить, стоит идти к старшине или не стоит. Решив наконец, что попытка — не пытка, он поднялся и кинул на